Kiev, Ukraine—I was in Mariupol, Ukraine, when the first cease-fire was signed on September 5, 2014.
Late that afternoon I visited the still smoldering battlefields outside the city. There had been a battle that day and the day prior, involving tanks and artillery. The aftermath was tragic. Many soldiers still lay dead where they had fallen in battle, frozen in the moments and the motions of their deaths.
During the fighting, the sounds of the cannons had rattled windows in central Mariupol. The people of the city weren’t yet used to the sounds of heavy weapons as they are today, and they wore their fears on their faces.
I remember, in particular, eating lunch at a seaside café when the sounds of explosions first started. The young man sitting across from me, who was sipping on a beer and eating a salad, looked up from his meal and into my eyes.
Is this really happening? We both seemed to ask each other with a shared look.
Any doubts about the terrible reality of this war were erased when I visited the battlefields. I could write my impressions again, but I think it would be best to show you what I wrote that evening, when what I had seen was still fresh in my mind and not dulled by a year of reporting on this war.
Sept. 5, 2014:
[…]Tank battles, heavy artillery, long distance rocket attacks—this kind of combat is terrifying.
But the terror is short lived, and the cease-fire appears to be holding. The bars are open tonight in Mariupol. Across town young brides and grooms are getting married, following through on ceremonies put off by the fighting.
Life goes on.
Yet out there beyond the city streets, far away from the cheesy music and the embraces of newlyweds, the scars of the last two days of battle are still smoldering. After the fighting ended today, I went out to where the fighting had been to see what war really is.
The charred bodies of Ukrainian and separatist soldiers dotted the freshly stilled battlefields. These were the bodies of men who did not die well. Not by the mercy of a gunshot to the head or the heart.
Some had their bodies ripped apart by the concussion of artillery blasts. Some were missing limbs. Some with their insides spilled in the earth around them. Others burned to death, trapped inside the steel coffins their tanks became.
Quite a few died in the way they desperately clung to life—bodies halfway out of their ruined vehicles or splayed on the ground in fetal positions. All young men. And all of their lives ended today. The convenient forgetting about why they died begins tonight.
And still, as Mariupol celebrates, as I write these words, many more scared and tired young men wait in trenches and in tanks poised to once again release the dogs of war.
And I was right. On September 6, the day after the cease-fire, fighting resumed around Mariupol, commencing five months of escalating violence that would last until the second cease-fire, signed February 12, 2015, which immediately collapsed into another six months of war, which leads us to now, and another cease-fire…
The Revolving Door of War
The Ukraine war was again scheduled to end September 1, with a new truce set to coincide with Ukrainian students’ return to school.
On August 26, the trilateral contact group—comprising representatives from Ukraine, Russia and the separatist territories, under Organization for Security and Co-operation in Europe (OSCE) oversight—hashed out this latest call to end the fighting. And during an August 29 telephone call, Russian President Vladimir Putin, German Chancellor Angela Merkel and French President Francois Hollande called for a full cease-fire on September 1.
At midnight on Tuesday, guns fell silent along the eastern front, according to the Ukrainian military. “From midnight to 06:00 on Sept. 1, the Kremlin-backed mercenaries were not using weapons along the demarcation line,” the Anti-Terrorist Operation press center wrote in a Tuesday morning statement.
It feels like déjà vu in Ukraine.
It seemed like peace was possible one year ago when the guns fell silent in Mariupol. But the war never stopped. It only ebbed and then got worse. Soldiers and civilians kept dying. According to U.N. data, about 2,000 more Ukrainians died before politicians signed the second cease-fire on February 12, 2015, in the Belarusian capital of Minsk.
The intervening months saw some of the war’s most brutal fighting.
There was the Stalingrad-esque close quarters combat at the Donetsk airport during the winter, which turned the $860 million facility (rebuilt for the 2012 UEFA European Championship), with its modern lines, neatly trimmed landscaping and shiny floors, into an apocalyptic wasteland.
Watch: Drone footage of battle damage at the Donetsk airport
There was also the January 2015 Grad rocket attack on a neighborhood in Mariupol, which killed 29; civilian buses caught in the crossfire around Donetsk, killing dozens; a Grad rocket attack on a funeral procession in Sartana on October 24, 2014, that killed seven; and the Smerch rocket attack on Kramatorsk on February 10, only two days before politicians in Minsk agreed to the second cease-fire.
Like in September 2014, the second truce, called “Minsk II,” immediately collapsed. Combined Russian-separatist forces blitzed and surrounded Ukrainian forces in the strategic rail hub town of Debaltseve days after the cease-fire’s signing. The fighting in Debaltseve was some of the most intense of the war, comprising regular Russian soldiers, including Spetsnaz special forces.
On Februry 18, several thousand Ukrainian troops retreated from Debaltseve in the still dark early morning. They were hit with a storm of combined Russian-separatist artillery, tank fire and rockets.
Hundreds of Ukrainians troops died, and more than 100 were taken prisoner. And according to a February 27 U.N. report, the battle ultimately killed about 500 civilians.
Tanks, artillery, rockets. A battle for a European city killing hundreds of civilians. Sounds a lot like World War II. But it was for a European city in 2015.
And the fighting didn’t end in Debaltseve.
On June 3, combined Russian-separatist forces launched an offensive with tanks, artillery and rockets to take the Ukrainian-controlled town of Marinka. Ukrainian forces were able to repel the attack by temporarily spurning the Minsk II rules and moving heavy weapons to the front lines.
There has also been the recent shelling of Sartana, outside Mariupol, which killed three; the months of trench warfare and artillery in Shyrokyne; the artillery, trench warfare, tank battles and sniper duels in Pisky and dozens of other devastated cities up and down the front lines. And there is the daily death toll. Some days one or two Ukrainian soldiers are killed, sometimes more. But whatever the number, soldiers continue to die every day. On both sides too.
Still, one might think things weren’t so bad in Ukraine. Western media reports and politicians have continued to claim the cease-fire is “largely holding,” or that the daily artillery and tank attacks are simply “cease-fire violations,” a daily tally of which officials in Kiev dutifully report.
One could draw a parallel between Ukraine’s “cease-fire violations” and the “acts of genocide” that the U.S. said were occurring in Rwanda in the 1990s as hundreds of thousands died. How many daily cease-fire violations does it take to achieve a war? 50? 75? 100?
The war never stopped, it is now just limited in geography and intensity and fought according to the rules agreed upon by the political leaders who drafted the cease-fire. It’s like two boxers agreeing to spar at half speed to save themselves for the big fight.
Hitting Home
I was living in Washington, D.C., during the Debaltseve battle. I remember sitting down at my computer to briefly check email before leaving for dinner when I received a message from my friend Valentyn Onyshchenko, a then-22-year-old from Kiev who works as a fixer for foreign journalists.
He was hiding in a bunker in Debaltseve, he wrote, and as the artillery thundered outside, he thought he was going to die. He still had Internet access though, huddled in the basement with a Finnish journalist. And even as the battle raged on the streets above he thought to send me a message. It was to say goodbye—just in case.
“We’re fucked man,” Onyshchenko wrote. “I’m in Debaltseve, the separatists surrounded us, I don’t know if I will make it outta here, just wanted to tell that it was very nice knowing you, I can’t hear now because of the explosions near me, take care man, and god bless America and Ukraine!”
His message left my head spinning. I noticed little details in my surroundings, looking to anchor my drifting thoughts. I remember the trace of headlights through my bedroom window as a car drove by, the sound of tires on the road and of people talking on the sidewalk outside my apartment.
Evidence of normal life in Washington co-existing with the hell my friend was going through on the other side of the world. The war seemed so abstract. I had to use my imagination to believe it was real. But I knew it was. And that’s why I came back.
(Onyshchenko, incidentally, survived Debaltseve and is still in Kiev working as a fixer.)
And so here we are. One year after I wrote about the dogs of war that night in Mariupol. More than 7,000 Ukrainians are now dead, and more than 1 million have had to flee their homes. And an unknown number of Russian and separatist soldiers are dead too.
I’ve seen this war firsthand throughout the past year. I’ve visited the trenches and bombed out neighborhoods in Shyrokyne, and have frequently been on the fringes of the war in many other places. And in June I embedded for eight days with the Ukrainian regular army’s 93rd Brigade on the front lines in Pisky, just outside the Donetsk airport. It wasn’t my first time seeing a war, but it was the first time I had ever seen a war like that.
I’ll say it again—tanks, heavy artillery, drones, long-range rockets. And don’t forget the snipers, the trenches, the automatic grenade launchers and the nearly constant small arms gunfights and the relentless pot shots zinging overhead.
That’s what the Ukraine cease-fire looks like. And that is, I assume, what the Ukraine war will continue to look like after September 1. I have no evidence or experience to assume otherwise.
Casualties
One year later. Another year of combat, death, ruined lives and homes. More families living on different sides of the front lines, cut off and divided from each other by the war. And now thousands more young minds and spirits torn apart by the bullets and the bombs. For many Ukrainian soldiers, a lifetime of dealing with the demons of war is just beginning. And for some Ukrainian soldiers, including my friend Daniel Kasyanenko, who was 19 when a mortar killed him in Pisky, a lifetime will never happen.
For a generation of Ukrainians whose dreams for democracy spurred them to overthrow the previous regime, hope for a better future is dimming every day due to the soul-sucking gloom of war and the paralysis of the country’s reforms it has created.
Monday’s violent protests outside Ukraine’s parliament in Kiev highlight this simmering discontent with the war and the difficult concessions politicians must make to secure a peace. Ukrainians want peace, but they are skeptical of making a deal with Russia—they’ve seen the revolving door of failed cease-fires and constant betrayals by the combined Russian-separatist forces.
“They say that we should negotiate, but in my humble opinion, as a citizen, negotiating with Russia is the same as negotiating with an alligator,” Julia Minaeva, a 26-year-old Kiev university assistant professor, told me in a recent interview.
Ukraine’s millennials have no memory of the Soviet Union. Many of them dress like hipsters and enjoy Western movies and music. They hang out in coffee shops and hip bars. They like whisky drinks and craft beer—leave the vodka for the parents, they say. They study English and can quote both Hemingway and Bulgakov.
They also have a vibrant and impressive IT sector. Like Jobs and Wozniak in a California garage, students at the Kiev Polytechnic Institute are building drones for Ukrainian soldiers, and young IT professionals are volunteering their talents and time to build geospatial software from their home computers to help troops better target artillery.
Ukraine’s millennials talk about democracy and freedom with a patriotic passion that one can only compare with what the United States was like in the period immediately following September 11, 2001. And their matter-of-fact attitude toward duty reads like from an Ernie Pyle story.
“There is war, and now if I call myself a man I must show it,” Roman Kulyk, 24, told me the week before he joined the Ukrainian army—he asked to be sent to the front lines in Pisky when he signed up.
“I must go and defend my home, my family and my country,” he said.
Lera Burlakova is a 29-year-old journalist who left her job last December to serve as a front-line soldier with the Karpatska Sich volunteer battalion in Pisky.
“I always felt ashamed that I wasn’t in the war when some 18-year-old guys, even if they’re not patriots, have to go,” she told me in an interview. “If you want to look in the mirror and not turn away, you have to go.”
Marina Komarova, a 33-year-old economist from Sevastopol, Crimea, quit her job in Kiev last year to dedicate all her time to delivering equipment to Ukrainian troops on the front lines.
“The war is very personal for me,” she said. “I was born in Crimea, and I want the war to be won and my home to be back in Ukraine.”
Separated from her parents in Crimea due to Russia’s seizure of the Ukrainian peninsula last March, Komarova says the soldiers have become her new family. But her experiences on the front lines have left her feeling out of place in normal life. Except for the soldiers, no one understands her, she says.
“It feels like I have a piece of unfresh meat for a heart,” she said. “I poke it but nothing happens. I used to feel so many emotions, but now I feel nothing.”
The war is Ukraine’s Achilles’ heel—the violence in Kiev on Monday showed that, and the Kremlin knows it too. The war, above all, has the potential to stifle Ukrainians’ belief that life can be better.
Helga Sas is a 25-year-old journalist who lives in Kiev. She was born the year the Soviet Union collapsed. She hasn’t been out to the front lines but she compiles daily reports from footage shot in the war zone for the Ukrainian TV news channel INTER. Every day she pores over images of the war, and then writes and narrates news stories. She, like nearly all Ukrainians of her generation, has friends in the war and knows people who have died in combat.
“I can’t cry anymore,” she told me one day.
“I used to be a crybaby,” she continued. “I would cry at anything. And when I first started reporting on the war, I would cry all the time. I would stay awake at night crying. I stopped wearing makeup because it was always smeared down my face. But after the Boeing was shot down, I just stopped crying. I would try to, you know. I would watch sad movies and think about sad things. But it was like I had run out of tears.”
Komarova has given up thinking about life after the war. In the beginning, she fantasized about what she would do when it ended. She wanted to go to a tropical island for three months to read books and talk to no one. She also wanted to start a family one day, but she has put that off for as long as the war lasts. She doesn’t have time to date with her frequent trips to the front lines, she told me. And now she fears she will grow old before the war ends.
“I might even leave Ukraine when the war is over,” she said. “Living here after the war would be like living in a house where someone died.”
The costs of a war are often measured in bodies and dollars. Yet, the final measure of a war’s destruction is the loss of the most precious resource of all—hope.
Nolan Peterson, a former special operations pilot and a combat veteran of the wars in Iraq and Afghanistan, is The Daily Signal’s foreign correspondent based in Ukraine.
Война Путина: год жизни под угрозой смерти
Киев — 5 сентября 2014 года, когда было подписано первое соглашение о прекращении огня, я находился в Мариуполе.
Днем я отправился на все еще дымящееся поле боя, расположенное за городом. 4 и 5 сентября там шел бой с участием танков и артиллерии. И его последствия оказались трагическими. Повсюду было множество тел солдат, погибших в этом столкновении — застывших в тех позах, в которых их настигла смерть.
Во время того боя от грохота орудий звенели стекла в окнах домов, расположенных в центре Мариуполя. Жители города еще не привыкли к грохоту тяжелых орудий, и на их лицах была печать страха.
Я помню, что я обедал, сидя в прибрежном кафе, когда прозвучал грохот первых взрывов. Молодой человек, сидевший напротив меня с блюдом салата и бокалом пива, поднял голову и посмотрел прямо мне в глаза.
Это на самом деле происходит? — казалось, мы оба взглядами задали один и тот же вопрос друг другу.
Все сомнения относительно жуткой реальности этой войны рассеялись, когда я приехал на поле боя. Я могу заново написать о своих впечатлениях, но, как мне кажется, вам стоит прочесть то, что я написал вечером того дня, когда увиденное все еще было живо в моем сознании, не замутнено годом репортажей об этой войне.
5 сентября 2014:
Танковые бои, тяжелая артиллерия, удары ракет дальнего действия — такие бои вселяют ужас.
Но этот ужас проходит, а перемирие кажется достаточно прочным. Сегодня вечером в Мариуполе открылись бары. В городе проходит множество свадеб, которые прежде откладывались из-за боев.
Жизнь продолжается.
Между тем, за пределами городских улиц, вдалеке от дешевой музыки и объятий молодоженов, раны, оставшиеся после боев последних двух дней, продолжают дымиться. После того, как сегодня закончились бои, я отправился на место сражений, чтобы увидеть, как выглядит война на самом деле.
По всему полю боя лежало множество обугленных тел украинских солдат и сепаратистов. Это были тела людей, умерших страшной смертью — а вовсе не в результате выстрела прямо в голову или в сердце.
Некоторые из них были разорваны на несколько частей взрывом артиллерийского снаряда. У некоторых были оторваны ноги. Другие лежали в лужах собственной крови и внутренностей. Третьи сгорели заживо, попав в ловушку стальных гробов, в которые превратились их танки.
Некоторые умерли в момент отчаянных попыток бороться за жизнь — кому-то почти удалось выбраться из искореженных машин, кто-то лежал на земле в позе эмбриона. И все они были молодыми. Но уже сегодня люди начнут забывать, за что погибли эти люди.
Тем не менее, пока Мариуполь празднует перемирие и свадьбы, пока я пишу эти строки, множество напуганных и уставших молодых людей сидят в траншеях и танках в ожидании момента, когда псы войны снова будут спущены с цепей.
И я оказался прав. 6 сентября, спустя один день после подписания соглашения о перемирии, под Мариуполем возобновились бои, положив начало пяти месяцам эскалации конфликта, которые продлились вплоть до 12 февраля 2015 года, когда было подписано второе соглашение о прекращении огня, практически немедленно обернувшееся еще шестью месяцами войны. И мы снова стоим на пороге перемирия…
Вращающаяся дверь войны
Война на Украине должна была закончиться 1 сентября, и начало очередного перемирия должно было совпасть с возвращением украинских детей в школы.
26 августа трехсторонняя контактная группа, в которую вошли представители Украины, России и сепаратистских территорий при участии наблюдателей из Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе, озвучила свой очередной призыв положить конец войне. Во время телефонных переговоров 29 августа президент России Владимир Путин, канцлер Германии Ангела Меркель и президент Франции Франсуа Олланд призвали к полному прекращению огня с 1 сентября.
В полночь во вторник, 1 сентября, согласно сообщениям украинской армии, на восточном фронте замолкли все орудия. «1 сентября с полуночи и до 6:00 вдоль всей линии разграничения противник оружие не применял», — говорилось в утреннем заявлении пресс-центра АТО.
Это очень похоже на дежавю.
Казалось, восстановление мира было возможным год назад, когда орудия смолкли под Мариуполем. Но война не прекратилась. Она немного угасла, а затем стало еще хуже. Солдаты и мирные граждане продолжали гибнуть. По данным ООН, еще около 2 тысяч украинцев погибло до того момента, когда 12 февраля 2015 года политики подписали второе соглашение о прекращении огня в столице Белоруссии.
А в промежутке между этими двумя соглашениями шли одни из самых ожесточенных сражений этой войны.
Зимой шли решительные бои за Донецкий аэропорт, которые превратили этот 860-миллионный объект (отремонтированный накануне Чемпионата Европы по футболу-2012) с его современным зданием, ухоженными газонами и начищенными до блеска полами в апокалиптическую пустыню.
В январе 2015 года под Мариуполем произошел обстрел с участием установок «Град», в результате которого погибли 29 человек. В результате попадания снаряда в автобус с мирными гражданами в Донецке погибли десятки людей. Атака с применением ракет «Град» на похоронную процессию в Сартане 24 октября 2014 года унесла жизни семерых человек. Не стоит также забывать об атаке ракет «Смерч» в Краматорске 10 февраля — всего за два дня до подписания второго мирного соглашения в Минске.
Как и в сентябре 2014 года, второе мирное соглашение, получившее название «Минск-2», почти сразу же провалилось. Спустя всего несколько дней после подписания соглашения объединенные силы сепаратистов и России окружили украинские войска в Дебальцево, стратегически значимом городе, в котором расположен важный железнодорожный узел. Бои в Дебальцево стали одними из самых ожесточенных столкновений в этой войне, и в них приняли участие солдаты регулярной российской армии, а также бойцы спецназа.
Ранним утром 18 февраля несколько тысяч украинских солдат решили отступить из Дебальцево. Но их настиг ураган объединенной российско-сепаратистской артиллерии, танкового огня и ракет.
Сотни украинских солдат погибли, и более 100 попали в плен. Согласно докладу ООН от 27 февраля, в результате этого столкновения погибло примерно 500 мирных жителей.
Танки, артиллерия, ракеты. Битва за европейский город, унесшая жизни нескольких сотен людей. Очень напоминает Вторую мировую войну. Но этот ужас настиг европейский город в 2015 году.
И бои не остановились на Дебальцево.
3 июня объединенные российско-сепаратистские силы начали наступление с участием танков, артиллерии и ракет на Марьинку, которая находилась в руках украинской армии. Правительственным войскам удалось отразить атаку, на время нарушив условия Минска-2 и переместив тяжелые орудия к линии фронта.
Были еще артобстрелы Сартаны, в которых погибли три человека, несколько месяцев окопной войны и артобстрелов в Широкино, артобстрелы, окопная война, танковые бои и снайперские дуэли в Песках и десятках других разрушенных поселков вдоль линии фронта. И каждый день гибли люди. Порой в день погибал один или два солдата украинской армии, порой жертв было гораздо больше. Но так или иначе солдаты продолжают гибнуть ежедневно. С обеих сторон.
Кому-то может показаться, что дела на Украине обстоят не так уж и плохо. Западные СМИ и политики продолжают утверждать, что условиях мирного соглашения все еще «по большей части соблюдаются» и что ежедневные артиллерийские обстрелы и танковые атаки — это всего лишь «нарушения условий перемирия», о которых Киев добросовестно сообщает каждый день.
Но мы можем провести четкую параллель между «нарушениями условий перемирия» на Украине и «актами геноцида», которые, по заверениям США, происходили в Руанде в 1990-х годах, когда погибли сотни тысяч человек. Сколько нарушений должно быть зафиксировано за день, чтобы мы начали говорить о войне? 50? 75? 100?
Эта война не прекращалась. Сейчас она попросту оказалась ограниченной в географии и интенсивности, и ее ведут в соответствии с правилами, о которых договорились политики, составившие соглашение о перемирии. Это похоже на двух боксеров, договорившихся бороться вполсилы, чтобы поберечь себя для решающего боя.
Прямое попадание в цель
В период, когда велись бои за Дебальцево, я жил в Вашингтоне. Я помню, как я сел за компьютер, чтобы быстро проверить почту и отправиться на ужин, и увидел сообщение от моего друга Валентина Онищенко, 22-летнего киевлянина, работавшего с иностранными журналистами.
Он писал, что он прячется в бункере в Дебальцево, и, пока снаружи грохотали взрывы артиллерийских снарядов, он думал, что скоро умрет. Он прятался в подвале вместе с журналистом из Финляндии, и у него был доступ к интернету. И, пока на улицах шла битва, он решил написать мне. Он прощался со мной — на всякий случай.
«Я в Дебальцево, — писал Онищенко. — Сепаратисты окружили нас, и я не знаю, выберусь ли я отсюда. Я просто хотел сказать, что мне было приятно познакомиться с тобой. Сейчас я ничего не слышу из-за взрывов снаружи. Береги себя, и благослови Бог Америку и Украину!»
От его сообщения у меня закружилась голова. Я не видел ничего вокруг себя, и мысли в голове перепутались. Я помню пятна света, пробежавшие по стене моей спальни — по улице проехала какая-то машина — звук колес на асфальте и голоса людей, разговаривавших на тротуаре под окнами моей квартиры.
Свидетельства нормальной жизни в Вашингтоне и ад, через который мой друг проходил на другом конце света. Война казалась такой абстрактной. Мне пришлось напрячь свое воображение, чтобы поверить в ее реальность. Я знал, что она реальна. И именно поэтому я вернулся на Украину.
(Надо сказать, что Онищенко удалось спастись, и он до сих пор работает в Киеве с иностранными журналистами.)
С тех пор как я написал о псах войны в ту ночь в Мариуполе, прошел ровно год. К настоящему моменту в этой войне погибло более 7 тысяч украинцев, и более миллиона лишились своих домов. Сколько в ней погибло россиян и сепаратистов, никто не знает.
В течение целого года я наблюдал за ходом этой войны своими глазами. Я был в окопах и на обломках разрушенных зданий в Широкино и многих других поселках и городах. А в июне я провел восемь дней с 93-й бригадой украинской регулярной армии на линии фронта в Песках, у Донецкого аэропорта. Я не первый раз вижу войну, но я впервые вижу такую войну.
Я снова это скажу: танки, тяжелая артиллерия, беспилотники, ракеты дальнего действия. И не забывайте о снайперах, окопах, автоматических реактивных гранатометах, постоянных перестрелках с применением стрелкового оружия и непрекращающейся лавине шальных снарядов, свистящих над головой.
Вот так выглядит перемирие на Украине. И именно так и будет выглядеть война на Украине после 1 сентября. У меня нет причин полагать, что все сложится как-то иначе.
Жертвы
Прошел год. Еще один год сражений, смерти, сломанных жизней и разрушенных домов. Многие семьи оказались по разные стороны от линии фронта, отрезанные от своих близких войной. И несколько тысяч молодых людей, убитых бомбами и пулями противника. Для многих украинских солдат жизнь в постоянных попытках убежать от демонов войны только начинается. А для некоторых солдат, в том числе для моего друга Даниила Касьяненко, которому было всего 19 лет, когда снаряд убил его в Песках, эта жизнь уже закончилась.
Надежды на счастливое будущее того поколения, которое в мечтах о демократии свергло прежний режим, угасают с каждым днем из-за изнуряющей войны и невозможности провести реформы.
Ожесточенные протесты у здания украинского парламента в Киеве, которые прошли в понедельник, 31 августа, стали очередным проявлением недовольства войной и теми сложными решениями, которые правительство вынуждено принимать ради сохранения мира. Украинцы хотят мира, но они не хотят заключать сделку с Россией — они уже видели в действии вращающуюся дверь войны, перемирий и постоянных предательств со стороны поддерживаемых Россией сепаратистов.
«Они говорят, что мы должны сесть за стол переговоров, но, я думаю, что вести переговоры с Россией — это то же самое, что вести переговоры с аллигатором», — сказала Юлия Минаева, 26-летний ассистент Киевского университета.
Украинское поколение двухтысячных уже не помнит Советский Союз. Многие из них одеваются как хипстеры, смотрят западные фильмы и слушают западную музыку. Они ходят в кофейни и бары. Им нравится виски и крафтовое пиво — пусть водку пьют родители, говорят они. Они изучают английский язык и цитируют Хемингуэя и Булгакова.
Среди них есть весьма одаренные молодые люди. Подобно Джобсу и Возняку, студенты Киевского политехнического института конструируют беспилотники для украинских солдат, а молодые специалисты в области информационных технологий тратят свое время и талант на создание геопространственных программ прямо на своих домашних компьютерах, чтобы помочь военным наносить более точные удары по целям.
Украинское поколение двухтысячных говорит о демократии и свободе с таким патриотическим пылом, который можно сравнить только с настроениями американцев сразу после терактов 11 сентября. А их практичное отношение к долгу напоминает нам героев истории Эрни Пайла (Ernie Pyle).
«Идет война, и если я называю себя мужчиной, я должен это доказать», — сказал 24-летний Роман Кулик за неделю до вступления в ряды украинской армии. Когда он явился в призывной пункт, он попросил отправить его в Пески.
«Я должен защитить свой дом, свою семь, свою страну», — объяснил он.
Лера Бурлакова, 29-летняя журналистка, в декабре прошлого года бросила работу и отправилась в Пески в качестве добровольца в составе отряда «Карпатской Сечи».
«Мне всегда было стыдно за то, что я не на войне, в то время как 18-летних парней — даже тех, кто не был патриотами — забирали туда принудительно, — сказала она. — Если вы хотите смотреть в зеркало и не испытывать при этом стыд, вам нужно быть там».
Марина Комарова, 33-летний экономист из Севастополя, Крым, в прошлом году ушла с работы в Киеве, чтобы все свое время посвятить делу снабжения оборудованием украинских солдат на линии фронта.
«Эта война затронула меня лично, — объяснила она. — Я родилась в Крыму, и я хочу, чтобы мы выиграли в этой войне и чтобы мой дом вернулся в состав Украины».
Комарова, которая вынуждена жить вдали от родителей из-за захвата Крымского полуострова Россией, призналась, что солдаты стали ее новой семьей. Однако то, с чем она столкнулась на линии фронта, мешает ей вернуться к нормальной жизни. По ее словам, кроме солдат ее никто не понимает.
«Такое ощущение, что у меня вместо сердца кусок несвежего мяса, — сказала она. — Я прокалываю его, но ничего не происходит. Раньше я испытывала столько эмоций, но сейчас я ничего не чувствую».
Эта война стала ахиллесовой пятой Украины — и столкновения в Киеве в понедельник доказывают, что Кремль тоже это понимает. В конце концов, эта война способна уничтожить веру украинцев в то, что жизнь может стать лучше.
Ольга Сас — 25-летняя журналистка, которая живет в Киеве. Она родилась в год распада СССР. Она не ездила на линию фронта, однако она собирает ежедневные сводки и видеорепортажи из зоны боевых действий, которые показывают в украинских новостях. Каждый день она просматривает новые кадры, а затем пишет новые статьи. У нее, как и у всех остальных украинцев ее поколения, есть друзья, отправившиеся на войну и погибшие там.
«Я больше не могу плакать», — сказала она однажды.
«Прежде я была плаксой, — продолжила она. — Я плакала по любому поводу. А когда я начала писать репортажи о войне, я плакала постоянно. Я просыпалась по ночам и плакала. Я даже перестала краситься, потому что косметика постоянно текла. Но после падения Боинга я просто перестала плакать. Я пыталась. Я смотрела грустные фильмы и думала о печальных событиях. Но у меня как будто кончились слезы».
Комарова больше не думает о жизни после войны. Сначала она мечтала о том, что она будет делать, когда война закончится. Она хотела поехать на какой-нибудь тропический остров на три месяца, чтобы читать книги и ни с кем не разговаривать. Она хотела выйти замуж, но ей пришлось отложить свои планы из-за войны. По ее словам, теперь у нее нет времени ходить на свидания из-за постоянных поездок на линию фронта. И теперь она боится, что она успеет постареть, прежде чем война закончится.
«Возможно, я даже уеду из Украины, когда война закончится, — сказала она. — Жизнь здесь после войны будет равносильна жизни в доме, где кто-то умер».
На войне потери обычно измеряются количеством трупов и потраченных долларов. Однако главным мерилом разрушений в войне является утрата самого ценного ресурса людей — надежды.
Нолан Петерсон — бывший летчик ВВС США, а также ветеран войн в Ираке и Афганистане. В настощее время он работает международным корреспондентом издания Daily Signal на Украине.
